Публикуется по тексту: Бойс М. “Зороастрийцы. Верования и обычаи”. Перевод с английского и примечания И.М. Стеблин-Каменского. Послесл. Э.А. Грантовского. М., Главная редакция восточной литературы издательства “Наука”, 1988, 303 с.69-70.

ГЛАВА XIII. При Каджарах и англичанах

Христианские миссионеры и верования парсов

В XIX в. парсы-горожане переживали большие перемены, в основном из-за роста торговли и промышленности, а также воздействия европейского образования и протестантского христианства. Ост-Индская компания запрещала миссионерскую деятельность, но под сильным давлением “возрожденческих” обществ Британии в 1813 г. права и привилегии кампании были возобновлены лишь при условии, что этот запрет будет отменен. В 20-е годы XIX в. первые миссионеры прибыли в Бомбей, сменивший к тому времени Сурат в качестве главного центра средоточия парсов. В то же десятилетие началась организация там школ с преподаванием на английском и на гуджаратском языках.

В 1827 г. был основан Элфинстонский колледж для обучения “языкам, литературам, наукам и нравственной философии Европы”. В 1840 г. колледж объединился со школой для организации Элфинстонского института, в котором парсы составляли большую часть учеников в течение всего XIX века. Так в Бомбее сложился получивший западное образование средний класс парсов, включавший докторов и юристов, учителей, журналистов и лиц других профессий.

В 1834 г. британское правительство приняло на себя управление владениями Ост-Индской компании и стало править на большей территории Индии. (Из парсийских центров лишь Навсари не входил в британские владения, а оставался по соглашению частью индусского государства Барода.) В отношении религии официальная политика была беспристрастной, и никакого религиозного обучения не проводилось ни в одной из государственных школ. Все же изучение английской литературы неизбежно познакомило учеников с христианскими идеями, а западная наука в то же время вступила в противоречия со многими традиционными индуистскими и зороастрийскими убеждениями. Молодые парсы были сначала обижены и потрясены неосведомленностью их священных писаний. Они знали основные положения веры и были обучены обрядам, но сама Авеста с ее большим запасом древних знаний и преданий оставалась принадлежностью дастуров и была для мирян окутанной такой же тайной, как Библия на латинском языке для римских католиков. Поэтому в общине произошло великое смятение, когда шотландским миссионером Джоном Уилсоном отрывки из священных книг внезапно были предложены вниманию верующих.

На Уилсона, прибывшего в Бомбей в 1829 г., искренней и прямой нрав парсов произвел большое впечатление. Он обнаружил, что они составляют “очень влиятельную часть” городского населения, и стал тщательно готовиться к тому, чтобы привести их в лоно христианства. Изучив переведенные Анкетилем Авесту и Бундахишн, а также другие европейские сочинения, Уилсон ринулся в атаку с проповедями, памфлетами, со статьями в газетах, обратившись к новому способу пропаганды. Уилсон набросился с нападками на зороастрийский дуализм и резко высмеял древние космогонические и мифические сведения в Бундахишне, а заодно и предписания Вендидада относительно законов очищения, недобросовестно сопоставив последние не с ветхозаветным Левитом, а с Новым заветом. (Из самих Гат в переводе Анкетиля он, разумеется, мало что сумел извлечь.)

Большинство парсов никогда не слышали о Бундахишне и были настолько же поражены изложением его содержания Уилсоном, насколько был бы потрясен и христианин в XX в., впервые познакомившийся с некоторыми наиболее примитивными разделами Ветхого завета. Один мирянин тут же поспешил отречься от Бундахишна как книги “совершенно лживой” и сочиненной, вероятно, “каким-то врагом нашей религии” (Wilson, 1843, с. 37). Подобная защита оказалась затруднительной, когда торжествующий Уилсон доказал, что многие данные Бундахишна происходят из самой Авесты, которую община целиком считала словом бога, переданным им в откровении пророку Зороастру.

В замешательстве парсы убедили трех жрецов принять вызов, но те лишь добавили путаницы, представив различные по своей сути оправдания. Двое из них предали традиционные убеждения и обратились за помощью к сочинению Десатир (“Постановления”), которое сейчас считается литературной подделкой, созданной, возможно, внутри какой-то персидской суфийской секты и имеющей весьма далекое отношение к зороастризму. Рукопись сочинения привезена из Ирана Муллой Каусом. Его сыном Муллой Фирозэ в 1818 г. она опубликована в Бомбее, где вызвала большой интерес. Этот труд состоит из текста на искусственном языке (со словами, взятыми из индийских и иранских диалектов, но грамматикой по большей части персидской) и из “персидского” перевода этого текста, скрупулезно очищенного от арабских слов. Сочинение претендует на то, что в нем содержатся изречения четырнадцати пророков, начиная с “Махабада” (деятельность которого проходила в далекую доисторическую эпоху) и кончая “Пятым Сасаном” (жившим незадолго до арабского завоевания). Утверждается, что эти пророки не умерли, но удалились из мира в качестве скрытых “Учителей”, а религия, которой они учили, торжествовала в Иране на протяжении веков, отличаясь от той, которую обычно приписывают Зороастру, лишь тем, что в Авесте он облекал свое учение в аллегорические выражения.

Когда зороастрийцы признали эти претензии, они получили полное право свободно толковать Авесту заново в свете учений “Махабада”, которые, согласно Десатиру, включали веру в далекого безликого бога, всемогущего и непостижимого, в ряды промежуточных “Разумов” и в перевоплощение с продвижением через цепочку существ, достигаемое при помощи самоотречения, поста и уединенного созерцания.

В Десатире содержались также подробнейшие указания молитвенных поз, показывающие знакомство с практикой индийских аскетов, и в целом это сочинение по своему духу совершенно чуждо разумному и практичному вероучению традиционного зороастризма. И все же оно явилось, как сформулировал Уилсон, “иносказательным прибежищем” для тех, кому неожиданно пришлось без всякой подготовки и предварительного обучения встать на защиту старой веры. Два жреца, занявшихся этой защитой, прибегли к Десатиру, объявив, что “то, что написано в Вендидаде о Хормазде и Ахримане... все это иносказания нашего пророка Зартушта. Суть учения провозглашена им в тайном знании” (Wilson, 1843, с. 150). Так открылись ворота для оккультизма, который сильно влияет на парсов до наших дней.

Третий жрец, преподобный Дастур Эдал Санджана, служивший огню Аташ-Бахрам, учрежденному семейством Вадиа, представил в защиту зороастризма традиционные по своей сути убеждения и не был поколеблен упреками в дуализме или же в многобожии. Он настаивал, что Ахриман — особое зловредное существо, а язады действительно призваны богом господствовать “над всеми вещами на земле и в небесных мирах” (Wilson, 1843, с. 198—199). Однако он выдвинул давно уже укоренившееся смешение концепции о семи творениях, содержащейся в Гатах, со старой греческой теорией четырех стихий, что дало Уилсону возможность сразу же подвергнуть это критике с научных позиций, при этом насмешливо заметив, что Дастур Эдал жил “долгие годы почти в полном уединении по законам храмов огня и поэтому, по-видимому, в значительной степени оказался не затронутым неумолимым развитием разума” (Wilson 1843, с. 9). Верховному жрецу так и следовало вести себя, и, разумеется, Дастур Эдал, так же как и все тогдашние зороастрийские жрецы, прошел лишь обычное традиционное обучение своей профессии, и нечего было ожидать от него отражения критики, использовавшей массу ему совершенно неизвестных знаний.

Хотя Уилсон на деле обратил в христианство лишь немногих парсов, его деятельность усилила разлагающее влияние Запада на зороастрийскую общину. Образованные миряне поняли, что жрецы не оправдали их ожиданий, — таким образом были посеяны семена пренебрежения, которое на протяжении XIX в. пришло на смену вековому отношению к духовенству как к ученым людям. Миряне, в особенности в Бомбее, ощутили свое превосходство над жрецами и потому, что здесь не имелось никакого руководящего органа жрецов, и потому, что отдельные верующие приобретали огромные состояния, в то время как их семейные жрецы продолжали довольствоваться весьма скромными доходами за совершение различных обрядов. Так священнослужители лишь из-за того, что они оставались верны образу жизни своих предков, оказались отсталыми, невежественными и бедными, а миряне, пользуясь благами прогресса, стремились к знаниям и материальному процветанию.

Религиозные реформы парсов

Не состоятельные, а парсы среднего достатка провели в жизнь религиозные реформы. Первые были больше озабочены тем, как заработать деньги и как их потратить, часто употребляя их на благотворительность. С начала XIX в. они обычно смолоду приучали своих сыновей к коммерческой деятельности, вместо того чтобы занимать их неприбыльной книжной ученостью. Те изменения, которые они ввели, были в основном случайными и связаны с тем, что им пришлось постепенно отказаться от соблюдения законов очищения либо в интересах коммерции, либо просто по недостатку терпения и времени.

Парсы-коммерсанты предпринимали продолжительные морские путешествия, жили и питались с джуддинами, приобрели первые пароходы и паровозы, а ведь в них обрекался на тяжелую работу огонь и люди разных вер ездили вместе. Но когда богатые и предприимчивые подают пример, то остальные обычно следуют за ними, так что сегодня только небольшая группа жрецов (обслуживающих главным образом огни Аташ-Бахрам) и несколько благочестивых и крайне консервативных мирян продолжают соблюдать старые законы очищения, но даже и они не могут придерживаться их с прежней строгостью, потому что не живут уже больше отдельными, почти полностью изолированными общинами.

Постепенные преобразования начали люди среднего достатка, которых родители послали учиться в школы в надежде, что западное образование позволит им преуспеть в жизни. Возможностей получить такое образование становилось все больше благодаря стараниям благотворителей-парсов, в частности сэра Джамшетджи Джиджибхая (первого парса, удостоившегося дворянского звания за благотворительную деятельность). Он основал школы для общины в Бомбее и Гуджарате. Однако большая часть первых реформаторов — выпускники Элфинстонского института, в котором преподавало несколько увлеченных учителей. Среди них выделялся Наороджи Фирдунджи. Еще мальчиком приехал он в Бомбей из Броача. Наороджи организовал “Молодую бомбейскую партию”, а в 1851 г. общество “Рахнумаи Маздайаснан Сабха”, известное также как “Зороастрийское реформаторское общество”. Цель его Наороджи сформулировал так: “Бороться с ортодоксией, но без всякого озлобления и ожесточения... порвать с тысячью и одним религиозным предрассудком, которые замедляют движение общины к прогрессу и культуре”. Это общество заботилось о решении социальных проблем. Про основателя общества говорится, что “главным образом ему обязаны парсы открытием первых школ для девочек, первой национальной библиотеки, первого литературного общества, первого дискуссионного клуба учреждением первой политической ассоциации, первого общества по улучшению условий жизни женщин... первой юридической ассоциации и выпуском первых просветительских периодических изданий. Последствия всех этих нововведений много лет спустя проявлялись в религиозной, общественной и семейной жизни парсов”. Список нововведений свидетельствует о том, что парсы жили современной городской жизнью, совершенно отличной от той, которую они вели в парсийских кварталах Сурата лет сто назад, но усилия и забота Наороджи о своих единоверцах были полностью в духе старых традиций зороастризма.

Реформаторское движение вызвало сильное сопротивление консерваторов и традиционалистов, и, несмотря на благие намерения Наороджи, с обеих сторон было высказано много резких слов. Реформаторы расходились во мнении относительно степени модернизации веры. Сторонники самых крайних взглядов, опираясь на труды Хайда и Анкетиля (о которых поведал Уилсон), заявили, что Зороастр проповедовал простой монотеизм, фактически лишенный обрядности, к чему парсам и следует вернуться. Один из представителей этой группы, Дошабхой Фрамджи, журналист и писатель, учившийся в Элфинстонском институте, чрезвычайно восхищался западной культурой. В 1858 г. он опубликовал книгу под названием “Парсы” с целью ознакомить Европу с “историей, верованиями и обычаями” общины. В ней он авторитетно разобрал все вопросы верований и обрядности на основе предположений об изначальном монотеизме зороастризма. Подобные сочинения убедили западных ученых в том, что толкование Хайдом учения Зороастра правильно. При этом были забыты сообщения путешественников о верованиях парсов и иранских зороастрийцев до западных влияний, и европейские филологи пришли к полному соглашению с “просвещенными” парсами, пренебрегая существующими традициями и содержанием будто бы искаженных зороастрийских писаний. Однако сравнительно немного парсов оставались “просвещенными”, в основном члены общины прилагали все усилия к тому, чтобы заработать на жизнь. Они “весьма прилежно продолжали” (сокрушался Уилсон) верить и молиться по-старому, в то время как реформаторы и традиционалисты ожесточенно спорили, а европейские ученые туманно разглагольствовали.

Необходимость больших знаний остро ощущалась традиционалистами так же, как и реформаторами. Последователи партии Кадми в 1854 г. основали в Бомбее школу Мулла-Фирозэ-Мадресса для обучения молодых священнослужителей. Сначала обучение оставалось только традиционным с изучением сочинений наподобие “Персидских ривайатов” и механическим зазубриванием основных авестийских текстов. Некий Харшедджи Кама, мирянин из партии Кадми, осуществил соединение такого традиционного обучения с западной школой. Ни один служащий жрец не мог еще осмелиться нарушить свою ритуальную чистоту, отправившись в морское путешествие, но Харшедджи, отличившийся во время обучения в Элфинстонском институте, по делам торгового дома своей семьи поехал в Китай, а затем в Европу. Там он оставил коммерцию и весь 1859 год провел в посещениях видных ученых-иранистов.

Обладая проницательным умом и прекрасной памятью, за короткий срок он усвоил достаточно знаний, чтобы, вернувшись в Бомбей, продолжить изучение авестийских и пехлевийских текстов на западный манер. Он собрал вокруг себя небольшую группу, состоящую из молодых одаренных жрецов. В течение последующих двенадцати лет они регулярно встречались. Один из них, Шериарджи Бхаруча, позднее писал, что “с каждой встречей они чувствовали, будто пелена невежества спадает с их глаз... Не довольствуясь изучением лишь авестийских и пехлевийских книг, г-н Кама приступил к занятиям сравнительной грамматикой... Конечно, нелегко было изучать... старые парсийские представления, учения и взгляды на историю... И учителю, и ученикам каждый день приходилось забывать многое из того, что они уже усвоили ранее”. Тут снова сказалось европейское воздействие: открытия в области лингвистики западных ученых послужили невольным подтверждением западных взглядов на зороастрийскую теологию.

Молва о занятиях Харшедджи распространялась. Это привело к основанию приверженцами направления Шеншаи на средства сэра Джамшетджи Джиджибхая своей школы — Зартушти-Мадресса — “для обучения авестийскому, пехлевийскому, санскриту, английскому и другим языкам сыновей парсийских жрецов... чтобы они могли как следует понимать зороастрийскую религию”. Большинство учеников Кама смогли жить на стипендии и работая учителями в этой школе и в Мулла-Фирозэ-Мадресса, потому что ни один из них, познакомившись с научной критикой Авесты, не захотел остаться жрецом.

Община остро нуждалась в образованном духовенстве, но тот факт, что зороастрийское богослужение совершается без книг, означает, что каждый служащий жрец должен в юности потратить огромное количество времени, чтобы наизусть выучить длинные литургические тексты, а затем постоянно освежать их в памяти на протяжении всей жизни. Постепенно было достигнуто соглашение, по которому сыновья жрецов рано утром, с восходом солнца, отправлялись в традиционную духовную школу, а затем в течение дня получали светское образование вместе со своими сверстниками-мирянами. Впоследствии все меньше и меньше детей духовенства желало стать жрецами, посвятить свою жизнь изобилующей повторениями службе, получая за нее довольно скудное материальное вознаграждение, тем более что положение жрецов в общине становилось все более униженным. Так, вместо наиболее способных детей профессии жрецов-отцов стали следовать тупицы, и престиж духовенства еще больше понизился.

М. Хауг и Э.В. Уэст о верованиях зороастрийцев

Блестящий молодой немецкий филолог Мартин Хауг сделал открытие, которое многое изменило. По его мнению, Гаты написаны на более старом диалекте, чем другие части Авесты, и лишь они могут считаться подлинными изречениями Зороастра. В свете этого открытия он заново перевел исключительно трудные тексты, пытаясь найти в них подтверждение установившемуся научному убеждению о строгом монотеизме пророка. Подтверждение тому он обнаружил в повторяющихся в Гатах осуждениях демонов-даэва, которые он и истолковал как отречение от всех божественных существ, кроме Ахура-Мазды. (Что было естественной ошибкой для ученого, знакомого с ведами, в которых родственное слово “дэва” является обычным для обозначения божества.) Дуализм, столь очевидный в Гатах, М. Хауг трактовал таким образом, что выявил тонкое различие между теологией Зороастра, “по которой он признавал лишь одного бога” (то есть Ахура-Мазду), и его “чисто философским учением” о наличии двух первичных причин (то есть Спэнта и Ангра-Маинйу). Амэша-Спэнта, заявил он, — “не что иное, как абстрактные имена и идеи”. М. Хауг изложил эти толкования no-английски в “Эссе” (Haug, 1862, с. 300 и сл.). Что касается ритуалов, то умалчивание (как он полагал) о них в Гатах означает, что Зороастр “не верил в них и не считал их существенной частью религии”.

60-е годы XIX в. застали М. Хауга в Индии, где он преподавал санскрит в университете в Пуне. Там Хауг прочитал парсам много лекций о своем открытии, которым глубоко поражал их. То, что из всех священных писаний только Гаты являются действительными словами Зороастра, было для парсов большим потрясением, и до сих пор некоторые из традиционалистов не считают возможным признать этот факт, но реформисты, как только в это поверили, очень обрадовались, потому что М. Хауг предоставил им как раз то, что они искали, — научное оправдание для отказа от всего в их религии, что не согласуется с просвещенностью XIX в. Теперь лишь Гаты нужно было защищать среди всех текстов, которые критиковал Уилсон, а М. Хауг к тому же показал, что эти священные слова могут быть поняты как учение именно того типа простого теизма, которое они вслед за европейцами уже приписали своему пророку. Харшедджи Кама заметил: “С того дня христиане больше не спорили с парсами, а парсы говорят: „Мартин Хауг оказал нам большую услугу” — и почитают его за великого зороастрийского ученого”.

Находясь в Индии, М. Хауг сотрудничал с англичанином Э.В. Уэстом, служившим главным инженером на одной индийской железной дороге. Тогда на железных дорогах работало много парсов, и Уэст предпринял изучение их пехлевийской литературы, которая благодаря его тщательным изданиям и переводам стала известна в Европе. Каждое пехлевийское сочинение противоречило теориям о зороастрийском монотеизме и отсутствии обрядности, но все эти расхождения были отвергнуты вместе со свидетельствами Младшей Авесты как искажение первоначальной веры. Сам Уэст, однако, погрузившийся в изучение пехлевийских сочинений, благоразумно и невозмутимо доказывал их важность для понимания зороастризма.

Комментируя и трактуя сочинения, Уэст неизбежно должен был размышлять над этими постоянными противоречиями, и об одном из них писал следующее: “Религия парсов издавна изображалась ее противниками как дуализм, и это обвинение... выдвигалось так настойчиво, что часто признавалось самими парсами в отношении средневекового состояния их веры. Но ни одна из сторон совершенно не учитывала, что любая религия, признающая существование злого духа... не может не стать до известной степени дуализмом. Если же пользоваться этим термином в дискуссии, то тем, кто его употребляет, надлежит с большой точностью определить пределы этого предосудительного дуализма, так, чтобы не включить в него большую часть религий мира, в том числе и их собственную. Если для дуализма необходимо, чтобы злой дух был вездесущим, всеведущим, всемогущим или вечным, то тогда религия парсов — это не дуализм” (SBE, Vol. 5, с. 69).

Теософия и парсы

В 1885 г. в Бомбей прибыл Генри С. Олкотт, участвовавший десятью годами ранее в основании Теософского общества в Нью-Йорке. С. Олкотт был высокого мнения о зороастризме, который он, подобно М. Хаугу (чьи работы С. Олкотт знал), считал “одной из самых благородных, простых и возвышенных религий мира”. Однако он считал Десатир таким же авторитетным источником, как и Гаты, и когда он стал читать парсам лекции, то сообщил, что их вера покоится на “природной скале оккультного знания”, потому что их пророк “определенным путем мистического постижения проник во все скрытые тайны человеческой природы и окружающего мира” (Olcott, 1885, с. 303, 305). Эти тайны он и его последователи, маги древности, передавали “под надежным укрытием внешней обрядности”. Следовательно, парсы должны не отказываться от своих обрядов, но, наоборот, сохранять их аккуратно, с педантичностью, пока не отыщется утраченная разгадка их истинного значения. Как красноречиво выразился С. Олкотт, “туча собирается над алтарем огня, и некогда благоуханное древо истины сыреет от смертоносной росы сомнения” (Olcott, 1885, с. 311). Он убеждал общину не обращать внимания на бесплодные открытия европейских филологов, которые ищут истинность “в иссохших костях слов” и отрицают дуализм, составляющий суть веры. “Дуализм определенно является законом мироздания... и персонификация (его) противоборствующих сил Заратуштом была полностью научным и философским утверждением глубокой истины” (Olcott, 1885, с. 314—315). Поэтому его учение, по словам Г. Олкотта, “соответствовало самым последним открытиям современной науки... и только что окончивший Элфинстонский колледж выпускник может не краснеть за „невежество" Заратушта” (Olcott, 1885, с. 303).

Заявления Г. Олкотта доставили оккультистам такую же поддержку и удовольствие, как и толкования М. Хауга реформаторам-теистам, да и некоторые традиционалисты тоже были довольны тем, что европеец расхваливает обрядность. Теософия еще больше импонировала индуистам, поскольку она пыталась примирить все вероисповедания на основе индуизма Веданты, и вскоре в Бомбее возник процветающий филиал теософского общества, среди членов которого оказались индуисты и парсы. Последние выпустили для распространения своих идей много книг и брошюр, утверждая, что теософии учил скрытым образом сам Зороастр, которого они признавали божественным существом, воплощенным Амашаспандом, а потому даже более великим, чем тайные “Учителя”. Вслед за Г. Олкоттом они объясняли религиозные обряды псевдонаучными терминами, заявляя, например, что ритуалы поклонения огню предназначены для получения “термоэлектричества”. Несмотря на большое значение, которое они придавали древним обычаям, теософы-парсы имели склонность фальсифицировать зороастрийские обряды и создавали в своих домах новые ритуалы, обремененные излишним символизмом.

Илми-Хшнум: зороастрийский оккультизм

Теософов осуждали приверженцы Илми-Хшнум, исключительно зороастрийского оккультного движения. Оно получило свое название, долженствующее означать “Наука (духовного) знания”, от слова хшнум, дважды встречающегося в Гатах. Движение было основало Бехрамшахом Шроффом (он родился в 1858 г. в Бомбее в семье жреца). Родители его были очень бедными, и он сам не сделался жрецом и даже не получил какого-либо приличного образования. Когда Бехрамшаху исполнилось семнадцать лет, он отправился к дяде в Пешавар, но по пути, как гласит предание, его подобрала группа людей, с виду одетых как мусульмане, но тайно носивших кусти. С ними он проследовал в Иран и был приведен в чудесное место, расположенное на горе Демавенд, где его просветили “Учителя”, объяснившие тайный смысл Авесты.

Затем Бехрамшах вернулся в Индию и стал жить в Сурате, храня молчание в течение тридцати лет. В 1902 г. он начал проповедовать, толкуя Авесту на “возвышенном” уровне. Его учение отличалось далеко зашедшим приспособлением теософии к вере в одного безликого бога, в стадии существования и перевоплощения, в планетарные доктрины, но с полным забвением реальных текстов и истории. Этому туманному оккультизму сопутствовало строгое соблюдение обрядности и законов очищения. Постепенно Бехрамшах приобрел в Сурате и Бомбее некоторое число последователей и, что более удивительно, склонил на свою сторону нескольких жрецов пантха Санджана в Удваде. Два святилища-агиари Илми-Хшнум имеются в Бомбее и один в Удваде, и выпущена масса литературы по Илми-Хшнум, в которой пропагандируются вегетарианство и аскетический образ жизни.

Один обычай, который отстаивали приверженцы Илми-Хшнум, требовал, чтобы миряне могли подвергаться обряду очищения-барашном, подобно жрецам. Это очищение было общепринятым для всех парсов вплоть до XVIII в., когда (по какой-то причине) в Бомбее жрецы начали отказывать мирянам в проведении такого обряда. К концу XIX в. для парсов-мирян стало обычным проходить обряд очищения лишь косвенным образом через доверенное лицо, платя жрецам за то, что они выполняли роль представителей, в то время как иранские зороастрийцы совершали очищение над мирянами — и над мужчинами, и над женщинами — еще в 70-х годах нашего столетия.

Уважительно относясь к обрядности, приверженцы Илми-Хшнум в спорах, возникших в XIX в. о способах произнесения молитв, занимали четкую позицию. Реформисты под влиянием обычаев протестантов-христиан требовали, чтобы авестийские молитвы были переведены на родной язык и молящиеся могли понимать, что они говорят. Традиционалисты считали, что авестийский язык — священный и произнесение на нем молитв относится к вековым религиозным традициям общины, порывать с которыми нельзя. Оккультисты поддержали их в этом споре на том основании, что древние слова производят благотворные колебания в эфире. Реформисты выпустили молитвенник на языке гуджарати, но не смогли ввести его во всеобщее употребление. Таким образом, община осталась единой в манере моления.

Парсы и печатное слово

До XIX столетия заучивание авестийских молитв велось путем терпеливого повторения их учителем и обучаемым, но в 20-х годах мобад Фэрдунджи Марзбанджи, “Бомбейский Какстон”⁷⁹, начал печатать Авесту гуджаратскими буквами. Вскоре копии этого издания стали широко доступны благодаря их низкой цене. Этот шаг, предпринятый мобадом, явился еще одним ударом по статусу жрецов. До сих пор они были хранителями священных слов. Зная тексты наизусть, они умели читать загадочную авестийскую и пехлевийскую графику; но теперь, переписанные должным образом знакомым гуджаратским шрифтом, эти слова мог прочесть любой школьник, и то, что было профессиональной тайной, стало доступным многим. Позднее один из самых одаренных учеников Харшедджи Кама, жрец пантха Годавра — Техмурас Анклесариа установил станок для печатания Авесты и пехлевийских сочинений оригинальными шрифтами. В 1888 г. он полностью напечатал Ясну и Висперед с ритуальными указаниями, а также огромный том Вендидада большими буквами, так, чтобы жрецы могли его легко читать при искусственном освещении во время ночных служб. Тем временем истинное понимание авестийских текстов было продвинуто вперед его соучеником Кавасджи Канга, опубликовавшим в течение ряда лет исправленный гуджаратский перевод всей Авесты, грамматику авестийского языка (в 1891 г.) и подробный авестийский словарь (в 1900 г.). При подготовке этих изданий он полностью использовал работы европейских филологов.

Религиозные обряды парсов

В 1898 г. вышло исследование парсов Гуджарата, проведенное по поручению британского правительства двумя правоверными парсами — Харшедджи Сирваи и Баманджи Пателом (издателем сочинения “Парси Пракаш”). Эта удивительно лаконичная работа описывает верования, обычаи и повседневную жизнь “провинциальных” парсов в конце XIX в. и показывает, как мало перемен произошло по сравнению с прежними временами. В Бомбее община парсов также продолжала держаться вместе, не только как этническое целое, но и как группа людей, объединенных общими религиозными обычаями. Споры, волновавшие общину, касались главным образом вероучения, и даже реформисты обращались, как правило, к жрецам для совершения привычных обрядов бракосочетания, посвящения детей в общину, а также для совершения заупокойных служб по родителям.

Хотя реформисты разумом решительно отвергали дуализм, но нравственные их убеждения оставались теми же, выработанными долгой традицией дуализма, и заключались в том, что зло ощущалось как нечто враждебное, с чем нужно бороться. То же можно сказать и об оккультистах: несмотря на рассудочное признание далекого безликого бога, реальным для них продолжало оставаться почитание Ормазда и отречение от его противника. Фактические религиозные верования (то есть те, которые влияют на поведение) в целом оставались одинаковыми у парсов всех убеждений, и просто поразительно, как часто в биографиях выдающихся парсов конца XIX в. перед нами предстают люди одного склада — добрые, великодушные и в основном сдержанные, ведущие простой образ жизни, собранные и суровые в воспитании своих горячо любимых детей, неутомимо деятельные, оптимистичные и полные страстного желания служить своим ближним, способствовать добрым делам и искоренять зло и пороки, будь то невежество, бедность, болезнь или социальная несправедливость.

Женщины в начале XIX в. еще сохраняли свое традиционное положение в доме, где они играли важную роль в исполнении семейных религиозных ритуалов — присматривали за огнем домашнего очага, каждый вечер на закате окуривали дом благовониями, варили в строжайшей чистоте ритуальную пищу для семейных церемоний, готовили детей к выполнению религиозных обязанностей. Во второй половине XIX в., когда реформисты открыли школы для девочек, женщины постепенно стали участвовать в общественной жизни общины и присутствовать на торжествах, куда прежде допускались лишь мужчины, например на праздниках-гахамбарах. К тому времени, однако, праздники-гахамбары, в течение многих столетий собиравшие вместе и бедных, и богатых, в Бомбее уже больше не служили поводом для общего сбора всех парсов. Дома их были слишком разбросаны, а богатые переняли чужеземные обычаи и не желали больше сидеть за одним столом с бедняками. Древний обычай хотя и соблюдался, но превратился в нечто вроде совместных или общественных угощений с некоторыми религиозными элементами.

Ранее празднование гахамбаров входило в круг обязанностей панчаята парсов, но к концу XIX в. этот орган уступил британским судам или отдельным филантропам многие из своих прежних функций. В других отношениях, однако, власть и престиж панчаята возросли. В 1834 г. панчаят располагал относительно небольшими активами и не имел собственного помещения. С 1875 г. панчаят помещался в величественном здании, а его попечители управляли фондами, достигавшими 44 млн. рупий и были банкирами для многих небольших организаций парсов. По мере того как община распространялась и основывались новые колонии, сначала вдоль морских путей Британской империи, а затем и в глубь Индии по железным дорогам, возникало множество новых панчаятов и анджоманов (индийское и персидское обозначения могли употребляться попеременно),

Один парс написал о них так: “Где бы ни жили в Индии или за границей человек пять-десять парсов или больше, там вскоре возникал панчаят или анджоман, собиравший средства на общественные религиозные идя благотворительные цели. Деятельность этих организаций быстро распространялась и на удовлетворение иных запросов, таких, как помощь беднякам, содействие в получении образования, обеспечение медицинским обслуживанием, жильем, и на другие социальные нужды. Вершиной местных анджоманов был панчаят парсов Бомбея, хранивший фонды большинства индийских и нескольких зарубежных панчаятов. Эта огромная пирамида сотрудничества парсов была оплотом их мощи, образуя незаметную структуру уникальной системы социального обеспечения... Хотя, разумеется, не все потребности нуждающихся членов общины могли быть удовлетворены надлежащим образом, можно утверждать, что ни один достойный парс не умирал с голоду и не жил впроголодь, ни один маленький паpc не рос без минимального образования и ни один больной парс не страдал без медицинского ухода” (Bulsara, 1969, с. 9).

Считается, что в конце XIX в. существовало около 120 местных анджоманов, примерно такое же количество дахм или “башен молчания” (это выразительное название придумали английские журналисты) и 134 малых храма огня. (В старых центрах часто было более одного агиари и одной дахмы, а в некоторых новых ни того, ни другого, и по необходимости там приходилось хоронить покойников.) В Бомбее освятили еще два огня Аташ-Бахрам — один, принадлежавший направлению Кадми, установленный братьями Ковасджи в 1844 г., и другой — огонь партии Шеншаи, учрежденный анджоманом Бхагариа в 1898 г., который стал восьмым и последним у парсов священным огнем Аташ-Бахрам. Его верховным жрецом стал Джамасп М. Джамасп-Асана, потомок Джамасп-Аса, который вместе с Дарабом Кумана обучался у Дастура Джамаспа Вилайати.

Из другой ветви этого рода вышел жрец, на попечении которого находился один из храмов огня в Пуне и которому присвоили в конечном счете внушительный титул “Дастур парсов Шеншаи в Декане, Калькутте и Мадрасе”, в то время как парсы Карачи назвали в 1909 г. своего верховного жреца “Дастуром парсов Северо-Западной Индии”. Эти титулы (возникшие, вероятно, под влиянием христианских епископских санов) мало что значили на деле, потому что за пределами старых пантхов власть дастура ограничивалась его собственным храмом (служить в котором его избирали попечители), и если жрец пользовался иногда большим авторитетом, то это зависело в целом от его личных качеств.

Иранские зороастрийцы XIX в.

В то время как парсы процветали и распространялись, их иранские собратья по вере плачевно сокращались числом и жестоко страдали. Жизнь их всегда была тяжелой, но самое опасное время наступало тогда, когда после смерти одного правителя и перед восшествием на престол другого на местах не признавалось никакой власти. Тогда в Йезде и Кермане фанатики и головорезы совместно “набрасывались на бедных зороастрийцев, издевались над ними, даже убивали некоторых, грабили их, отбирали у них... их книги, чтобы сжечь” (Petermann, 1865, с. 204).

Теперь зороастрийцам было официально запрещено передвигаться, но в 1796 г. один керманец ухитрился тайно сбежать в Бомбей со своей красавицей дочерью по имени Голестан, которую хотели насильно увести. В Бомбее она стала женой торговца Фрамджи Пандайа, ради нее помогавшего “материально и духовно” другим иранским беженцам. В 1834 г. их старший сын основал фонд помощи иранским беженцам в Индии, а спустя двадцать лет другой сын способствовал основанию “Общества улучшения положения зороастрийцев в Персии”. Это общество первым делом послало в Иран своего представителя, и, к счастью, выбор пал на доблестного Манекджи Лимджи Хатариа.

Манекджи — мелкий торговец — много путешествовал по Индии. Это был человек, преданный своей, вере и общине, уверенный в себе и изобретательный. К тому же он обладал тактом и терпением, необходимыми для того, чтобы вести переговоры в защиту своих угнетенных единоверцев. Сначала Манекджи пришел в смятение, найдя зороастрийцев столь сократившими свою численность. Согласно его сообщениям “Обществу”, в 1854 г. 6658 зороастрийцев проживало в Йезде и окрестных деревнях, лишь 450 человек в Кермане и его округе и 50 человек в Тегеране и незначительное число в Ширазе. В то же десятилетие в Бомбее находилось 110544 парса (что составляло двадцать процентов населения города), примерно 20 тысяч человек жило в Сурате и, вероятно, 15 тысяч в остальных районах Гуджарата и других частях Индии.

Тем не менее, несмотря ни на что, иранские зороастрийцы, подобно парсам, сохраняли тот же высокий моральный дух и предприимчивость. Как только Манекджи удалось несколько уменьшить оказывавшееся на них давление, зороастрийские акабиры, или старшины, занялись совместно с ним восстановлением полуразвалившихся храмов огня и дахм (прежде им запрещали их ремонтировать) и стали делать все возможное для самых нуждающихся членов общины. Смелым нововведением, сильно осуждавшимся местными мусульманами, явилось основание школ, предназначавшихся для начального обучения зороастрийцев по западному образцу. Манекджи приступил к организации школ еще в год своего прибытия в Иран, и вскоре на средства парсов были учреждены в Йезде, Кермане и во многих зороастрийских деревнях начальные школы, а в 1865 г. небольшая школа с пансионом открылась в Тегеране.

Манекджи содействовал увеличению маленькой колонии зороастрийцев в столице, потому что здесь они страдали меньше, чем в своих старых центрах, где предубеждения против них укоренились слишком глубоко.

Манекджи боролся пропив любых притеснений зороастрийцев, добиваясь, например, того, чтобы убийцы их представали перед судом. Наказанием обычно был небольшой штраф, потому что смерти иноверца особого значения не придавалось. Однако основной целью, которую он преследовал своей деятельностью в течение многих лет, оставалась отмена подушного налога-джизйа, и в 1882 г., к безграничной радости и благодарности иранских зороастрийцев, его усилия увенчались наконец успехом. Много неравенства в их положении сохранилось наряду с огромными трудностями на местах, но с этого момента иранские зороастрийцы, так же как ранее парсы, начали свое движение к благополучию с помощью коммерции, чему способствовали их одаренность и трудолюбие, а также репутация людей безупречно честных.

До этого на протяжении многих десятилетий иранские жрецы украдкой отправлялись в Бомбей, чтобы послужить в Дадисетх Агиари, и в 60-е годы XIX в. к ним зачастил Техмурас Анклесариа для изучения персидского и языка дари. Позднее, издавая пехлевийский текст Дадестани-Диниг, Техмурас попросил своего иранского друга мобада Ходабахша Фарэда навести справки о рукописях этого сочинения, когда он вернется в Персию. Через несколько лет, к удивлению Анклесариа, Ходабахш возвратился из Персии и привез с собой рукописи не только этого сочинения, но и списки “Посланий Манушчихра”, пехлевийский ривайат Визидагиха, написанный Задспрамом, часть судебника Мадигани-Хазар-Дадестан, более обширную версию Бундахишна и Нирангестан. Некоторые из этих рукописей были уникальными, содержавшиеся в них сочинения могли погибнуть даже в то время, и, как объяснил Ходабахш, владельцы их согласились расстаться с ними только потому, что знали: у парсов рукописи сохранятся лучше. Техмурас издал и опубликовал часть текстов сам, а остальные были изданы в XX в. его сыном Бехрамгором и одним из лучших ученых-парсов, жрецом Боманджи Н. Дхабхаром. Техмурас вместе с одним иранским жрецом сделал персидский перевод Авесты для общины в Персии. Это издание вместе с требниками персидским и авестийским шрифтом напечатали в Бомбее и малыми партиями доставили в Иран.

Иранские зороастрийцы, жившие в обществе, еще совсем не затронутом цивилизацией, разумеется, были более консервативны, чем бомбейские парсы, но в целом по своему мировоззрению и образу жизни они мало отличались от своих единоверцев в Гуджарате. Манекджи, выросший в деревне неподалеку от Сурата, обнаружил лишь один обычай, который расстроил его, — жертвоприношение коров, древний обряд приношений богине Анахид, совершавшийся в святилище Бану-Парс. Благодарность иранских зороастрийцев Манекджи была так велика, что по его настоянию они отказались от этого кровавого ритуала. Он не возражал против того, чтобы коров заменяли овцами и козами (тогда их еще приносили в жертву парсы даже в Бомбее и делали это вплоть до середины XIX в.). Постепенно, под нажимом реформистов, от этого обряда отказались. Этому последовали и в Гуджарате. Сегодня многие парсы искренне отрицают, что их религиозные обряды включали когда-то кровавые жертвы.

Обычаи парсов Бомбея стали проникать в Иран начиная с конца XIX в., но в течение периода правления Каджаров они оказывали слабое воздействие на иранских зороастрийцев. Полвека, последовавшие за отменой налога-джизйа, во многих отношениях стало счастливым временем для зороастрийцев Ирана. Старые традиции еще серьезно не подвергались сомнению по мере распространения образованности и новых идей, и все возраставшие средства тратились по большей части на нужды религии. Однако в это время подули новые ветры, предвещавшие перемены. Точно так же как и в Индии, сыновья жрецов шли в новые школы, вслед за сыновьями мирян, успешно там учились и во все большем количестве отказывались от профессий отцов ради светских занятий. Тегеранская община, так же как когда-то бомбейская, быстро росла, и, по мере того как отдельные ее члены богатели, общинная солидарность прежних лет угнетения ослабевала, а новый образ жизни начинал разрушать вековую обрядность.

Еще одно бедствие постигло иранских зороастрийцев в то время, когда жизнь их, казалось бы, изменилась к лучшему. Относительно большое число их увлеклось проповедью бехаизма. Веками зороастрийцы печалились о своих собратьях, которых уступали исламу, но те по крайней мере добивались своим отречением лучшей доли в этом мире. Теперь же они вынуждены были оплакивать своих родных и друзей, которые, принимая новую религию, обрекали себя на преследования еще более жесткие, чем те, что испытывали сами зороастрийцы в худшие времена угнетении. Нелегко объяснить, почему новообращенных в бехаизм зороастрийцев оказалось так много, но ряд соображений приходит на ум. Основателя бабизма (предшественника бехаизма) некоторые посчитала Саошйантом, потому что движение его было чисто иранским и явно направлено против ислама. Впоследствии бехаизм стал претендовать на роль мировой религии, предлагая иранским зороастрийцам, так же как и теософия парсам, участие в более обширной общности, в которой они к тому же занимали бы почетное место. Мусульмане же рассматривал и бехаизм как зловредную ересь, и принятие этой религии приводило порой к страшной смерти.

Календарные и религиозные реформы парсов в начале XX в.

В Бомбее тем временем происходили изменения, направленные на то, чтобы устранить разрыв между партиями Шеншаи и Кадми. Харшедджи Кама был обеспокоен календарными проблемами, разделявшими общину; он пришел к убеждению, что поскольку первоначальный зороастрийский календарь должен был соответствовать смене времен года, то он мог быть по своей сути только григорианским. Кама предположил, что интеркаляцией лишнего дня каждые четыре года в смутные исторические времена в прошлом просто пренебрегали. Поэтому в 1906 г. было основано Зартошти-Фасли-Сал-Мандал (“Общество зороастрийского сезонного года”), задачей которого было убедить всю общину принять новый календарь с установленным весенним Ноурузом и добавочным днем через каждые четыре года. Однако члены этого общества, называвшие себя Фасли, увеличивали свою численность весьма медленно.

К тому времени парсы внесли крупный вклад в изучение своей религии, особенно изданием и публикацией пехлевийских текстов, но в теологических исследованиях недостаток прогресса ощущался. Тогда группа реформистов, тоже во главе с Кама, послала молодого жреца пантха Бхагариа — Манекджи Дхалла учиться в Нью-Йорк у американского ираниста Уильяма Джексона. Как заявляет Дхалла в автобиографии, он покинул Индию совершенно правоверным, но, проведя три с половиной года за границей, научился сочетать свои традиционные убеждения с западными научными понятиями и стал пренебрегать обрядами. По возвращении он был избран верховным жрецом передовой и меркантильной общины парсов Карачи, а впоследствии написал несколько книг по теологии и истории зороастризма. В них содержится много ценных материалов, но никогда строго не анализируются противоречия, возникающие от смешения традиционных убеждений с чуждыми идеями.

Так, однажды Дхалла заметил: “Мне кажется, что мы вступаем на довольно скользкий путь, когда отбрасываем как незороастрийское все, что не встречается в Гатах” (Dhalla, 1914, с. 77—78). Фактически он продолжал почитать божеств-язата так же, как и его предки, добивался их помощи в этой жизни и ожидал, что после смерти его будут судить Михр, Рашн и Срош. Тем не менее в своих книгах он описывал эти существа как “дозороастрийские божества”, вера в которых была “привита” чистому монотеизму, проповедовавшемуся Зороастром. Дхалла мог уживаться с такими противоречиями, видимо, потому, что не придавал серьезного значения логической последовательности, и из-за того, что духовная жизнь для него была важнее интеллектуальной, а религиозные обычаи значительнее, чем богословие. Поэтому естественно, что среди его сочинений есть чисто религиозное произведение под названием “Хвала Ахура-Мазде”, которое имело широкий круг читателей и использовалось парсами. В этим произведении Дхалла открыто принял новую переделку Хаугом старой зурванитской ереси, согласно которой сам Ахура-Мазда является гипотетическим “отцом” двух духов-близнецов из Ясны (Ясна 30, 3), отождествляемых теперь как Спэнта-Маинйу (рассматриваемого как совершенно отличного от Ахура-Мазды) н Ангра-Маинйу. Но хотя Дхалла под влиянием иностранцев отказался от основополагающего положения о полном разделении добра и зла, от его книги все же веет стойким и неколебимым духом традиционного зороастрийского дуализма. “Как солдат дает клятву верности правителю, так и каждый зороастриец должен вести упорный бой, отважную схватку... против... лжи, несправедливости, порока и зла... Я буду сражаться с Ангра-Маинйу врукопашную и швырну его навзничь” (Dhalla, 1943, с. 135). “Пусть я, — молится он, — не буду фантазером или мечтателем” (Dhalla, 1943, с. 246); Дхалла стремился быть одним из тех, кто без устали работает на дело истины-аша. Зороастризм, заявлял он, — это “самая жизнерадостная, оптимистическая, многообещающая и юная религия” (Dhalla, 1943, с. 241), “потому что ты, Ахура-Мазда, — это сама надежда... Заратуштра дает нам твое откровение Надежды — надежды на конечную победу добра над злом, надежды на разрушение Царства зла и на пришествие Царства Праведности!” (Dhalla, 1943, с. 117).

Несмотря на нововведения и неясности в построениях, сочинение Дхалла оставалось по своему духу традиционным. Тем не менее он расходился с традиционалистами во взглядах, критиковал то, что считал устаревшими обычаями, в частности произнесение молитв наизусть (не понимая смысла) и недопущение незороастрийцев на религиозные церемонии. По воем этим вопросам он выражался со свойственной парсу решительностью. “Пусть дыхание Воху-Мана, — молился он, — сдует пелену суеверия и легковерия, порождаемых традициями, с моего разума и озарит его лучами зари насущных преобразований... Позволь мне распознать признаки эпохи, в которую я живу. Позволь мне быть с ней в ладу” (Dhalla, 1943, с. 276, 277).

В соответствии с этими стремлениями Дхалла стал инициатором учреждения ежегодной Зороастрийской конференции для продолжения работы реформистов XIX в. Первое ее заседание в 1910 г. было бурным, но впоследствии организаторы концентрировали свои основные усилия на решении практических и не вызывающих споры проблем, таких, как промышленные и образовательные проекты по улучшению благосостояния общины. Индустриализация тогда уже достигла Бомбея, и парсы стали владельцами фабрик и начали работать на них, что в обоих случаях нарушало старый образ жизни. Поэтому относительное спокойствие царило на последующих заседаниях конференции, и в 1913 г. президент с удовлетворением открыл ее следующими словами: “Наша религия... на редкость свободна от догм и так проста по своим принципам, что мало отличается от рационализма”, коренным образом расходясь, по притязаниям президента, со всеми прочими вероисповеданиями.

При этом один наблюдатель заметил, что опасность такой позиции заключается в акцентировании отрицания: “Парсы-реформаторы так заняты отрицанием и разоблачением, что затрудняются в утверждениях” (Moulton, 1917, с. 175). Но в это же самое время в Бомбее приезжие путешественники сообщали о том впечатлении, которое на них производили вечерние молитвенные собрания парсов на берегу моря. “Они приходят и уходят, все молчаливые и совершенно непринужденные, молятся вместе и каждый поодиночке. По праздничным дням тысячи их выстраиваются вдоль берега, а каждый день количество их достигает сотен. Некоторые из них стоят только пять или десять минут, другие полчаса и больше... иные читают дополнительные молитвы по молитвенникам... или же сами слагают свои молитвы... Купол вечных небес служит им храмом, заходящее солнце является алтарем, и... вечернее небо, склоняющееся над бесконечными просторами Индийского океана, обрамляет картину” (Pratt, 1916, с. 335—336). Несмотря на всю мощь изменений, религиозная жизнь общины продолжалась даже в промышленном Бомбее и безмятежно проходила по древним законам, с молитвами, обращенными в назначенное время к Творцу перед лицом его собственных творений и заключавшими в себе то, что одинаково могли одобрить и реформисты, и традиционалисты.